, 
Звезда и смерть Куляш Байсеитовой
Куляш Байсеитовой исполнилось 110 лет. Она ушла из жизни в самом расцвете певческой карьеры – ей было всего 45. Виной этому стал … ее уникальный голос.
Сейчас во всех энциклопедиях пишут, что она родилась 2 мая 1912 года. Но это неправда, – утверждает ее дочь Карлыгаш Байсеитова. – На самом деле – 12 января 1912 года, то есть в один день и год с Динмухаммедом Ахмедовичем Кунаевым. Я у мамы при жизни не спрашивала, но есть версия, что ее именно из-за этого уговорили поменять дату рождения. И мама согласилась быть рожденной в мае – она любила весну. В одних источниках указывается, что Куляш родилась в Алма-Ате (так, по крайней мере, она писала в своей автобиографии), в других – в Актогае Карагандинской области, в очень простой семье: мать, Зибажан, – прачка, отец, Жасын, – сапожник. Ее родители были настолько бедными, что не могли прокормить двоих детей. Поэтому Гульбахрам (это имя, которое она получила при рождении, а потом Куля, ее детское прозвище, превратилось в Куляш) еще до школы отдали в детдом.
В своей автобиографии певица писала: «…Когда училась в школе, участвовала в драмкружке. Когда в 1929 г. в Алма-Ату переехал Каздрамтеатр, я хотела поступить в этот театр, но некоторые товарищи распустили слухи, будто мой отец был богатым человеком, и что меня нужно исключить из ВЛКСМ. Несмотря на эти ложные показания, я добилась своего и поступила в театр, но лишь только с 1933 г. я начала выдвигаться, стала исполнять главные роли. В 1934 г. в Алма-Ате был организован оперный театр…».
С этого момента, собственно, и начинается творческая биография первой казахской оперной певицы. Звание народной артистки СССР и Сталинскую премию она получила, когда ей было всего 24 года. Сталин, услышав на первой декаде казахского искусства в Москве изумительное лирико-колоратурное сопрано Куляш, назвал ее «казахским соловьем».
«… И мы были свидетелями, как Куляш – Кыз-Жибек вся преображалась. Она вся наполнялась внутренним светом. Певческое дыхание артистки, этот чудодейственный смычок как бы порхал, еле касаясь струн – голосовых связок. Голос терял весомость. Слушая песню «Гакку», зритель забывал, что это поет артистка. Ему казалось, что поет само чувство Кыз-Жибек….
… Когда мы слушали партию Чи-Чио-Сан в исполнении Куляш, нам нисколько не мешало незнание казахского языка. Казалось, что мы понимаем не только общую, выраженную артисткой мысль, но и каждое произнесенное ею слово. Настолько ярко было выражено состояние Чио-Чио-Сан в мимике и интонациях артистки…». (Из рукописи режиссера А.Троицкого «Наследие Куляш Байсеитовой»).
Первую казахскую оперу «Кыз Жибек» Евгений Брусиловский создавал именно для нее. Композитор в своих мемуарах писал, как они однажды они втроем – Куляш, ее муж Канабек Байсетов и он – возвращались из аула, где давали концерт, в телеге, груженой сеном. Куляш, как всегда, что-то напевала. В какой-то момент завела было «га-а», и тут телега подпрыгнула на ухабе. Певица, едва не прикусив себе язык, выдохнула «к-ку-у». Брусиловский, мучившийся в это время над заключительной арией героини, мгновенно воспламенился. Так появилась знаменитая «Гакку» – песня-плач Жибек по погибшему Тулегену.
У многих остался в памяти такой случай. Она пела партию Маро в грузинской опере «Даиси». Как вспоминали современники, невозможно было без душевного трепета слушать в последнем акте арию «Плач Маро» над телом возлюбленного. Этот плач, как похоронный марш Шопена, на долгие годы сделался потом символом прощания с человеком, оставившим след в истории страны.
А грузинские коллеги, прослышав об успехе «Даиси» в Казахстане, пригласили Куляш принять участие в спектакле, поставленном на родине этой оперы – в Тбилиси. Причем, она пела свою партию на казахском, а партнеры отвечали ей на грузинском. По приезде оттуда она рассказывала своей матери: «Тате, когда я выходила на сцену, у меня дрожали руки и ноги. Я боялась попасть не в такт, но после спектакля зрители вынесли меня из зала на руках».
Катастрофа…
Куляш Байсеитова умерла летом 1957 года в Москве. Но несчастья в семье, по словам Карлыгаш Байсеитовой, единственной из троих детей Куляш, оставшихся в живых, начались раньше. Сначала неожиданно умерла младшая дочь: пятилетняя Каршыга отравилась в детском саду ливерной колбасой. После этого у Куляш начало шалить сердце, мучили головные боли. Не успели просохнуть слезы от этой невосполнимой утраты, как начались новые.
– Их мама связывала с несчастным случаем, который произошел с Сауле – подругой моей старшей сестры Куралай. – вспоминает Карлыгаш Байсеитова. – Она на велосипеде сестры попала под машину… Никогда не забуду смертельно бледное лицо мамы, когда мать погибшей девочки, придя к нам домой, бросила ей в лицо: «Будьте вы все прокляты».
Вскоре между родителями начался разлад. Наш папа всем был хорош – старался своей талантливой жене обеспечить все условия для творчества. С ним, веселым и добродушным человеком, всегда было уютно рядом. Однажды, когда его только что назначили директором оперного театра, отец пришел домой обескураженный. «Представляешь, – рассказывал он маме тоном набедокурившего мальчишки, – я написал на заявлении технички: уволить артистку хора! Это ж надо быть таким невнимательным! Что теперь будет?». Мама, услышав эту историю, захохотала, он – следом за ней! Папу, конечно, сняли с должности директора, и он снова стал обычным режиссером. Но это, похоже, их с мамой нисколько не расстроило.
Но у нашего неунывающего папы был один грех – загуливал временами. Однажды доброхоты донесли маме, что отец изменяет ей с молоденькой артисткой хоровой студии. Она собралась разводиться с ним, но ее удержали мои слезы – я ведь их обоих любила одинаково, да и наверху это не вызвало одобрения. Родителей вызвали в ЦК компартии Казахстана, напомнив, что на них, Куляш и Канабека Байсеитовых, смотрит вся страна, народ считает их семью образцовой. Мама, умница, вняла этой просьбе и простила папу. А куда ей, с другой стороны, было деваться? Она ведь была еще депутатом Верховного Совета. К нам домой шли ходоки не только со всей республики, но, бывало, обращались даже из соседних с Казахстаном регионов России. И мама всем помогала. Выбивала места в детском заду, устраивала на работу, спасала от тюрьмы… Ее письма-ходатайства (их огромная пачка) я храню до сих пор. Сейчас я не устаю поражаться: и когда она только все успевала? Утром – репетиции в театре, в обед забегала домой на два-три часа. Ей бы отдохнуть перед спектаклем, а ее у дверей ждали люди… Помню, однажды вечером к нам позвонили. Открываю – стоит измученная женщина с опухшими ногами. Мама, придя со спектакля, не отпустила ее. Напоила чаем, оставила ночевать, а наутро пошла вместе с бедолагой, которую выселяли из коммунальной квартиры, по инстанциям.
Мама вообще была очень отзывчивым и добрым человеком. Мы, например, никогда не знали, что Алдан, наш старший брат, родился у папы от первого брака. Мама во всех анкетах писала, что у нее трое детей – сын и две дочери.
Но я отвлеклась. Пережили папину измену – пришла другая беда. В 1956-м мама по личному приглашению Мао Цзэдуна должна была ехать с сольным концертом в Китай. Но в это время коллеги написали на нее кляузу в ЦК. Зачем, дескать, отправлять за границу человека, выпивающего и ведущего аморальный образ жизни?
Когда маме дали почитать это письмо, ей стало плохо. «Теперь мне остается только умереть», – сказала она, вернувшись из ЦК.
– Что ты! Не обращай внимания. Неужели ты не понимаешь – твой успех не дает завистникам покоя, – успокаивал ее отец.
И в самом деле, в те дни, когда пела мама, в театре было настоящее паломничество. Люди приезжали на спектакль – кто на попутках, кто – на лошадях, кто – пешком, – даже из аулов. Народ встречал свою любимицу овациями. Это надо было видеть, как мама выходила на сцену! Она была сказочно красива, сценический наряд на ней сверкал и переливался. Пусть это была всего лишь бижутерия, но со сцены это походило на драгоценные камни.
Однажды, когда она должна была петь в «Биржане-Саре», маме стало плохо, она стала медленно оседать на пол. Вызвали «Скорую», врач сделал ей укол и мама стала постепенно приходить в себя. Уже без пятнадцати минут восемь, без десяти… Шум нарастает, помреж бегает между залом и маминой гримерной, врач настаивает, чтобы она не выходила на сцену, мы тоже умоляем ее: «Мамочка, отмени спектакль». Но она, собрав все силы в кулак, вышла на сцену. Ей было жалко не себя, а людей, которые ждали ее. Пока она пела, врач дежурил за кулисами, после каждого антракта мы отпаивали ее чаем. Домой в тот день мы вернулись поздно – мама еще долго приходила в себя.
Очень часто ей приходилось выходить на работу и вне театрального графика, потому что второй состав не набирал и половины зала. Помреж театра Абильмажин Сопаков в такие дни звонил маме: «Кулеке, выручайте. Если не придет, коллектив не получит зарплату – сборов нет». И наша бедная мама, так не отдохнув от вчерашнего спектакля, вновь шла в театр. Коллеги на нее злились и при каждом удобном случае старались наговаривать. То злополучное письмо в ЦК – результат таких козней. В Китай ее не пустили.
В июне 1957 года ее отправили в творческую командировку в Москву на Дни татарской культуры. Мама уезжала туда мало расстроенной, одна, без отца. Он задерживался в Алма-Ате по делам и должен был поехать следом, но не успел.
Как рассказывают, мама после концерта осталась на банкет. «Кулеке, выпейте за наш успех», – просили ее. Отказаться было трудно, и она выпила рюмку то ли коньяка, то водки. После этого у нее разболелась голова и она, не дожидаясь конца застолья, вернулась в гостиницу. Над другой день горничная нашла ее бездыханной в ванной. Врачи констатировали кровоизлияние в мозг.
Для нас мама была еще живой, когда к нам домой пришли Мухтар Ауэзов, Габит Мусрепов, Габиден Мустафин, Каныш Сатпаев. Мы с сестрой увидели их еще во дворе, куда вышли поболтать с подружками. Очень обрадовались: «Наверно, мама приехала». Ее приезд с гастролей обычно становился праздником и для нас, и для друзей семьи.
Бабушка, увидев нежданных гостей, сразу заподозрила неладное: «Что такое? Что случилось?». Все молчали, потом кто-то увел отца в другую комнату. Он вышел оттуда, что называется, без лица. Обнял меня: «Кальке, мама умерла». У меня как будто сердце остановилось, мне стало плохо, сестре – тоже. Вызвали «Скорую».
В тот день у нас, кажется, перебывала вся Алма-Ата. Вместе с нами горевало множество народу, но нанесли нашей семье в тот день и обиду: кто-то унес из распахнутого настежь шифоньера шкатулку с мамиными драгоценностями, где лежали и кольца с именными надписями от нее нам, дочерям.
Смерть матери стала для семьи катастрофой. Дом, где всегда было многолюдно, шумно, празднично, сразу опустел, над ним словно сгустились тучи, которые уже не расходились никогда. Гостей не стало, отец через полгода женился на другой и ушел из дома. Когда я пыталась его упрекнуть: «Выходит, слезы на маминых похоронах у тебя были ненастоящие? Ты ее уже забыл?», отец виновато оправдывался: «Ты же видишь, как ко мне относится бабушка». А бабушка и в самом деле стала к нему очень холодна после того случая, когда отец с матерью чуть было не развелись.
Беспечная и очень обеспеченная жизнь для нас с сестрой разом закончились.Оставшись одни, мы оказались совершенно не приспособленными к быту, хотя сестре уже было 19 лет, она уже окончила музыкальное училище, а мне – 17. Доходило до смешного: не знали, как оплачивать коммунальные счета за квартиру, пойти в магазин или на рынок за продуктами становилось проблемой. Пока жива была бабушка, еще как-то могли содержать огромную четырехкомнатную квартиру. Когда ее не стало, продержались еще года четыре, а потом разменяли на две двухкомнатные. Попытки сделать там музей, ничем не закончились.
Жизнь и у меня, и у сестры сложилась, конечно же, не так, как хотела мама. Куралай полюбила русского парня, но папа не разрешил ей выйти за него замуж. Потом у нее все-таки появилась семья, но муж, поняв, что у них никогда не будет детей, оставил ее. Все эти потрясения не прошли для Куралай бесследно. Она тяжело заболела и умерла совсем еще молодой – в 36 лет.
Я мечтала, так же, как и мама, стать певицей. Она, видя, как я подпеваю ей, когда к нам домой приходил аккомпаниатор, говорила: «Окончишь школу, пойдем прослушиваться». После ее смерти пришлось мечты о сцене оставить – я была слишком робкой, чтобы самостоятельно пробивать себе дорогу. Работала продавцом, потом поступила в ЖенПи, работала библиотекарем, в отделе кадров оперного театра…. Мой первый брак, где родилась дочь Лейла, тоже был неудачным. Во втором браке с писателем Нуркенже Хасеновым родился сын Зангар. Передался ли мамин талант кому-то из потомков? Про себя я уже сказала – голос-то был, но вот характера, чтобы сделать певческую карьеру, не было...
Святая…
– Благодаря Куляш я полюбил оперу на всю жизнь и научился слышать в искусстве народную интонацию, – рассказывает народный артист республики Булат Аюханов. – Я, будущий артист балета, стал ходить в оперный театр еще будучи 10-летним мальчиком. «Кыз Жибек» – первая опера, на которую я попал. Услышанное и увиденное не передать словами – только мороз по коже, когда вспоминаешь голос Куляш. Чистый утренний воздух, звучание тишины, горная хрустально чистая вода, – вот что это было
Потом я слышал ее в «Биржане и Саре», в «Ерторгын», «Абае», «Евгении Онегине… Казалось бы, такие полярные партии – от народного до классического европейского вокала, но она, перевоплощаясь из нежной Жибек в девушку-батыра Акжунус, а потом в русскую аристократку, легко варьировала своим уникальным голосом.
Она была не просто соловей – это был громадный именной бриллиант, будь моя воля, я бы причислил ее клику святых. Ведь посудите сами, как можно без музыкального образования блестяще спеть пушкинскую Татьяну в «Евгении Онегине» или партию Маро в грузинской «Даиси»? И все же «Кыз Жибек» – стоит здесь особняком. В монологе-причитании героини «Гакку-гакку» она передавала дыхание самого народа, потому-то в те дни, когда пела она, у театра дежурила конная милиция: все – и стар, и млад, и академик, и чабан – хотели приобщиться к красоте.
Ей не было, да наверняка уже и не будет равных в передаче народной интонации. Все другие певицы исполняли партию Кыз-Жибек по-оперному – красиво, правильно и… скучно.
… Я видел ее сидящей в ложе оперного театра. Очень прямая, не изящная, а именно – прямая, очень серьезный взгляд, устремленный на сцену, коса, обернутая короной вокруг головы, в ушах золотые серьги…. Настоящая эпическая красавица! Только такой и должна была быть Кыз Жибек. Это также, как и Майя Плисецкая: главная ее партия – Кармен, которую невозможно скопировать, все остальное – балетная саранча.
Фото на обложке и видео из открытых источников.
